Федора Пантелеевича боялась вся дворовая детвора. Дед был суров — он сидел на лавочке у первого подъезда. Между покалеченных ног — палка-клюка. Вроде как в своих мыслях, никого не видит и не слышит. Но стоило начать шкодить, на весь двор раздавалось зычное — ИДИ СЮДА, ШАЛОПАЙ!

И шли. Шли, как миленькие. И получали выволочку звучным, командирским голосом. Когда мне было десять лет и я увлекалась всевозможной военной литературой, начиная от «А зори здесь тихие», до «Ночные ведьмы», узнала, что суровый наш старик воевал. И не просто воевал. А был разведчиком. Штирлица знаем, видели? А вот он им и был, одним из таких многочисленных штрирлицев. С 41 по 44. Немецкий в совершенстве. Железные нервы. А в 45-ом, через несколько месяцев после победы, — ссылка. Годы забвения. Только в 50-ых вернулся. Домой, туда, где родился, не позволили. Сослали к нам, в маленький кубанский городишко. Он работал. Уж и не знаю кем.

На пенсию вышел — обычная пенсия была. На 9 мая его никогда никуда не приглашали. Жену его, прошедшую блокаду Ленинграда — да. Его — никогда. Каждое 9 мая он выходил во двор принаряженный. В кителе, с наградами — были у него. Вернули после амнистии. Много было. Помню, что сплошные плашки. С неизменной клюкой. Все такой же суровый. Сидел до самого салюта. Потом, хромая, шел домой. Я все пыталась расспросить — что?! как?! Федор Пантелеевич страшно шевелил густыми седыми бровями, хмыкал в усы и гнал меня — иди, дурочка, уроки учи!